Раз никто не хочет присылать нам свои рассказы об их любимых животных, то в очередной раз предлагаю вашему вниманию, как всегда, увлекательный и легко читаемый, милый и трогательный рассказ/воспоминание от нашей читательницы Александры Альбертовской (https://vk.com/id147359394 и https://www.facebook.com/wakhmurka), ну и поскольку это было настолько давно, что не у всех тогда были фотоаппараты, а о мобильных телефонах ещё не слышали, то будет просто без фото. Но от вас, дорогие читатели, мы всё равно ждём рассказы о ваши х любимцах, напишите нам даже просто сюжет и мы облечём его в удобно читаемую форму и не забывайте про фотографии.
Я не знаю, кого в жизни моего отца звали Мишей. Но это имя было крайне популярно в нашей семье.
Первым Мишкой стал горностай. Отец тогда служил кадровым охотником. Но великих денег он на этом заработать не мог. Иные папины друзья привозили до неприличия хорошие деньги, а отец сдавал добычи мало, хоть и жил в тайге месяцами. Объяснялось это просто — папа не мог ставить капканы на зверя. Это казалось ему жестоким и нечестным. Охотился он дедовским способом, с ружьишком. Мог полдня гонять соболя или колонка и так и уйти ни с чем.
Мужики над отцом смеялись, он слыл слишком мягким среди своих дружков. Не было в нем охотничьего азарта, лютости не хватало. А стрелком был отменным.
И вот… убедили папу на сезон взять несколько капканов, подзаработать…
Приятель научил отца готовить железяки к охоте, показал, как правильно их ставить, увез его на заимку и даже первый раз сам ловушки настрожил. И уехал. А через месяц папа вернулся домой с Мишкой за пазухой.
Он говорил, что весь вечер, как приятель уехал, он маялся. Не дело это — так зверя брать. Нечестно это. Да и мучительно, как ни крути.
В общем, не выдержал и пошел капканы снимать, от греха.
Все пустые были, а в один уже горностай попал. Папа говорил, сидит, смотрит на отца, а у самого лапка зажата. И отцу стало стыдно.
Он накинул на зверька охотничью рукавицу и прям с капканом унес в домик. Там варежку снизу подвязал, чтобы на воле оказались только лапки, капкан снял, а одна лапа сломана. Как такого выпустишь? Погибнет же зимой.
И папа напоил зверя водкой — как, я не знаю — и, пока тот отсыпался, смастерил клетку из проволочного снегоступа и примотал к лапке две дощечки, шину наложил.
Месяц они там с Мишкой жили, охотиться отец уже не мог.
Дома нам строго-настрого было запрещено к зверю лезть. А он красивый был, сказка просто! Сам белый, кончик хвоста черный.
С жильем Мишка Первый определился сам — он по оштукатуренной печной стенке забрался на чердак и жил там за трубой. Мышей ловил, даже тараканов — этого добра было так много, что мы еще с десяток Мишек бы ими выкормить смогли бы.
Вечером, когда печка прогорала и мама закрывала заслонку, она ставила на припечек блюдце с молоком. А рядом всегда сушились куски хлеба на сухари.
Мы лежали в детской и ждали…
Вот стало совсем тихо, в печном нутре переставали осыпаться дотлевшие до пепла поленья… отец, покряхтывая, еще раз выскочил в тапках на кухню и с глухим лязганьем до конца закрыл поддувало и заслонку….
Тишина… а потом легкий шелест по стенке — Мишка спускается… бряцает блюдце, частый-частый плеск молока, потом сухо перекатываются сухари, пока горностай выбирает себе подходящий…. мягкий прыжок, шелест вверх…
Теперь можно спать…
Жил Мишка Первый у нас до тепла. Папа следил, чтобы мы к нему не лезли, чтобы не приручали.
А когда лед на Майе стал ноздреватым, белая-белая тень с черным кончиком хвоста бежала прямо посреди дня в сторону от поселка… я не помню, но мне хочется верить, что Мишка остановился и оглянулся на наш дом…
Из охотников папа в ту зиму уволился, пошел в егери. И, как только вскрылась Майя, он привез на лодке домой лосенка. Это был Мишка Второй.
Лосиха провалилась под лед, ее не спасли, так бывает.
А этот топтался на берегу и жалобно трубил. Папа убить малыша не дал, увез к нам.
У нас тогда уже была корова Суббота. Он давала молока много и очень жирного. И Мишка стал кормиться этим молоком. Он широко расставлял негнущиеся длинные ноги, наклонял свою носатую голову и с трудом добирался до вымени Субботы. Та терпеливо кормила огромного теленка и даже вылизывала ему жесткую шерсть между ушей.
Вся деревня сбегалась смотреть, как у Альбертовских лось от коровы кормится! Пацаны давали Мишке конфеты, тот их ел и просил еще, а папа ругался — к осени лося выпускать, а он за сладкое забор ломал. Как такой выживет? К первой лодке же бросится, карамельку просить…
Я была маленькая, помню только, как над забором возвышался огромный горбоносый силуэт. Близко меня к нему не подпускали, а Ромка, привычно катавшийся на свиньях, попытался сесть верхом и на лося.
Как среагировал Мишка, я не знаю, но переполох был страшный, Ромку испуганно таращил глаза, а папа его выпорол. И увез лосенка на егерьскую заимку, до зимы доращивать.
Все егеря каждый год уезжали по своим участкам, там они косили и сушили сено впрок, рубили тальник и рассыпали соль на солончаках.
Соль нужна была всегда, а сено и рубленные ветки готовили на случай снежной зимы, тогда егеря подкармливали копытных. Ну, и зайцы харчиться приходили, никто косых не гнал.
Отец рассказывал, что на заимке Мишку он не привязывал и в сарай не заводил. Сохатый был волен приходить и уходить… Ближе к осени лось стал возвращаться все реже и реже, а однажды вышел к домику, а отец достал ружье и стрельнул в его сторону холостым зарядом. Мишка развернулся и больше не приходил. Папа только его следы видел.
А потом был ворон. Настоящий, иссиня-черный, с мощным прямым клювом и янтарными глазами.
Негодяи подбили птицу, а братья его подобрали и принесли домой.
Гугла тогда дома не было, поэтому бедолаге пришлось и хлеба с молоком есть, и мяса кусками и даже рисовой каши.
Так бы и помер Мишка, замученный нашей заботой, но кто-то посоветовал из каши и фарша раскатывать тонкие колбаски и всовывать птице в клюв.
Это я уже большая была, я уже участие непосредственное принимала… так что, могу сказать наверняка — кормить ворона больно.
Эта дикая птица нагло садится на ногу, впивается жесткими когтями в нежную кожу и настырно разевает клюв. А если я долго раскатываю колбаску, по мнению Мишки Третьего долго, он переступает с лапы на лапу, раскачивается на ноге и даже как будто подпрыгивает. А когти из ноги не вытаскивает.
А клювом и долбануть может…
А еще ворон гадит. Летать он не может, поэтому гадит в ограниченном пространстве, густо, ароматно и много.
И я с тех пор хорошо умею отмывать сильно испачканный пол. Но не люблю.
Этот Мишка прожил у нас меньше всех — потому что все мы искренне желали ему выздоровления. Потому что мы накатались колбасок до конца дней своих, а я пол намыла — как уборщица Большой Театра или аэропорта Пулково. Но ни один артист или пассажир не пачкал пол так, как ворон Мишка.
И я очень ждала, когда он улетит. А Мишка не спешил. Он уже брюхо наел, привык, что мы ему после еды клюв чистим, научился, гад, ехидно пускать вонючую струйку на свежевымытый пол…. ну, умение именно струйку — у Миши было врожденным, а вот ехидным оно стало у нас дома. По моим внутренним ощущениям.
И братья стали Мишу учить летать. Тот симулировал падение с дровянника, с конька крыши, с верхушки черемухи… гад…
А вот с пожарной вышки все таки полетел.
Запускали его днем, пока папа не видит. Он бы… папе не нравилось, когда зверьки покидали наш дом до полного выздоровления. Ну, и пол он не мыл за Мишей.
В общем, Андрей Мишу запустил, тот сперва начал симулировать, а потом крылья расставил и на бреющем полете выровнялся и сел на крыльцо пожарной части. Сам почистил свой клюв, подпрыгнул и улетел.
Кстати, он не каркал. Ни звука от него не помню.
